Неточные совпадения
«Два
года не писал дневника и думал, что никогда уже не
вернусь к этому ребячеству.
По зимнему пути Веревкин
вернулся из Петербурга и представил своему доверителю подробный отчет своей деятельности за целый
год. Он в живых красках описал свои хождения по министерским канцеляриям и визиты
к разным влиятельным особам; ему обещали содействие и помощь. Делом заинтересовался даже один министр. Но Шпигель успел организовать сильную партию, во главе которой стояли очень веские имена; он вел дело с дьявольской ловкостью и, как вода, просачивался во все сферы.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый
год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни,
вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких
лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел
к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Татьяна Борисовна отправила
к племяннику двести пятьдесят рублей. Через два месяца он потребовал еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести недель после вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «В таком случае, — написал он ей, — я намерен приехать
к вам в деревню для поправления моего здоровья». И действительно, в мае месяце того же
года Андрюша
вернулся в Малые Брыки.
Годам к 65–ти, накопивши несколько денег на дряхлые
годы, он вздумал
вернуться в Америку и
вернулся.
Чтобы все излагаемое ниже было яснее и понятнее, я должен
вернуться назад,
к годам раннего детства.
Харитона Артемьевича не было дома, — он уехал куда-то по делам в степь. Агния уже третий день гостила у Харитины.
К вечеру она
вернулась, и Галактион удивился, как она постарела за каких-нибудь два
года. После выхода замуж Харитины у нее не осталось никакой надежды, — в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших. Такой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на себя внимания. Не для кого было рядиться.
— И окажу… — громко начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда я жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели
к себе мою жену… Потом я
вернулся из ссылки, а она продолжала жить. Потом вы ее прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла ко мне… Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с… Сколько
лет питался одною злобой и, можно сказать, жил ею одной. И бедный человек желает мстить.
Ивану пошел всего двадцатый
год, когда этот неожиданный удар — мы говорим о браке княжны, не об ее смерти — над ним разразился; он не захотел остаться в теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в приживальщика; в Петербурге общество, в котором он вырос, перед ним закрылось;
к службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора Александра); пришлось ему, поневоле,
вернуться в деревню,
к отцу.
Аграфена приехала в скиты осенью по первопутку, и в течение двух
лет мать Енафа никуда не позволяла ей носу показать. Этот искус продолжался вплоть до поездки в Самосадку на похороны Василисы Корниловны.
Вернувшись оттуда, мать Енафа особенно приналегла на свою черноризицу: она подготовляла ее
к Петрову дню, чтобы показать своим беспоповцам на могилке о. Спиридония. Аглаида выучила наизусть «канун по единоумершем», со всеми поклонами и церемониями древлего благочестия.
Бабушка определила молодого Райнера в женевскую гимназию и водила его по воскресеньям в дом
к Джемсу Фази, но, несмотря на то, он через
год вернулся к отцу ультраклерикальным ребенком.
«Береги на счастье», — сказал он мне, даря ее еще в 1878
году, когда я приехал
к нему,
вернувшись с турецкой войны. И это счастье я чувствовал.
Многих провинциальных подписчиков отбила петербургская «Россия», талантливо редактируемая А.В. Амфитеатровым и В.М. Дорошевичем, а когда она была закрыта через
год, старые подписчики
к «Курьеру» не
вернулись.
Наконец, с
год тому назад
вернулся к нам в родное гнездо и поселился со старухой теткой, которую и схоронил через месяц.
Безумные деньги тратились на труппу. Актеры получали неслыханное до сих пор жалованье. Обстановка и костюмы стоили сумасшедших денег. Огромные сборы не покрывали расходов. Их оплачивал увлекавшийся театром Малкиель, еще пока не знавший счета нажитым в два
года войны миллионам. Но, наконец, Нина Абрамовна
вернулась к Москву, и снова начались, но только раз в неделю, журфиксы. Приглашались уже только «первые персонажи».
Откладывать поездку было неудобно и по отношению
к Матвееву и ко мне, без того потерявшему много
лет в университете. Поэтому, получивши от отца небольшую сумму денег, я тем же путем
вернулся в Москву
к старикам Григорьевым и, доехав в дилижансе до Петербурга, немедля взял место на отходившем в Штетин пароходе «Николай». Зная, что платье несравненно дешевле за границей, я сел на корабль в студенческом сюртуке.
Теперь, когда прошло десять
лет, жалость и страх, вызванные записями, конечно, ушли. Это естественно. Но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил
к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна
К. умерла в 1922
году от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая жена Полякова — за границей. И не
вернется.
Его звали Хохол, и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени. Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно
вернулся из ссылки, из Якутской области, где он прожил десять
лет. Это усилило мой интерес
к нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив, болел каким-то тревожным любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро
год, бьюсь, чтобы
вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу, и всё так, что ни в чем нельзя упрекнуть тебя, а что я и виновата и несчастна!
Он знал только одно: здесь, если «пофартит», можно скоро и крупно разжиться («в день человеком сделаешься»), и поэтому жил здесь уже несколько
лет, зорко выглядывая случай и стремясь неуклонно
к известному «пределу», после которого намеревался
вернуться «во свою сторону», куда-то
к Томску.
И, досадуя, что он не объяснился еще с Манюсей и что ему не с кем теперь поговорить о своей любви, он пошел
к себе в кабинет и лег на диван. В кабинете было темно и тихо. Лежа и глядя в потемки, Никитин стал почему-то думать о том, как через два или три
года он поедет зачем-нибудь в Петербург, как Манюся будет провожать его на вокзал и плакать; в Петербурге он получит от нее длинное письмо, в котором она будет умолять его скорее
вернуться домой. И он напишет ей… Свое письмо начнет так: «Милая моя крыса…»
Вот-с, однажды —
годов этак шесть тому назад —
вернулся я
к себе домой довольно поздно: у соседа в картишки перекинул, — но притом, прошу заметить, ни в одном, как говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку.
Слово святого костела и тайна конфессионала сделали, с помощию Бога, то, что те лица и даже целые семейства, которые, живя долгие
годы в чуждой среде, оставили в небрежении свой язык и даже национальность, ныне вновь
к ним
вернулись с раскаянием в своем печальном заблуждении и тем более с сильным рвением на пользу святой веры и отчизны.
Хвалынцев, по приезде из Славнобубенска, все
лето, почти до вчерашнего дня прожил у одного своего приятеля в тиши и глуши чухонской деревушки, на финляндском берегу, прожил без газет, без писем, без новостей, и теперь
вернулся в Петербург
к началу курса, не имея обо всех университетских переменах ни малейшего понятия.
А для того чтобы жизненно уверовать, опытно воспринять то, что входит в православие,
вернуться к его «практике», нужно было совершить еще долгий, долгий путь, преодолеть в себе многое, что налипло
к душе за
годы блужданий.
И Ашанин заснул, полный бодрости и надежд на будущее… Еще два
года, и он мичманом и лихим моряком
вернется домой
к своим горячо любимым родным и за самоваром будет рассказывать им о всем том, что пережил, что перевидал…
Мы только
к рассвету
вернулись домой… Восходящее солнце заливало бледным пурпуром отдаленные высоты, и они купались в этом розовом море самых нежнейших оттенков. С соседней крыши минарета мулла кричал свою утреннюю молитву… Полусонную снял меня с седла Михако и отнес
к Барбале — старой грузинке, жившей в доме отца уже много
лет.
Они теперь опять
вернулись к ее семейным делам. На ее слова о любви мужчины и женщины он не возражал, а только поглядел на нее долго-долго, и она не стала продолжать в том же духе. Теперь она спрашивала его по поводу ее двоюродной сестры, Калерии, бросившей их дом
года два перед тем, чтобы готовиться в Петербурге в фельдшерицы.
Его желание съездить для свидания со мною зимой (восемьсот почти верст взад и вперед) тронуло меня, и когда я,
вернувшись домой
летом, собрался
к отцу в его тамбовскую деревню, меня эта поездка очень привлекала.
Даже осенью 1861
года, когда я
вернулся из деревни и приехал раз днем
к Писемскому, он мне сказал...
Зима 1855–1856
года похожа была на тот момент, когда замерзлое тело вот-вот начнет оттаивать и
к нему, быть может,
вернется жизнь.
— Расскажите, пожалуйста, голубчик! Вот хоть этакая история, и то слава Богу. Немножко языки почешут. А то верите… Вот по осени
вернешься из-за границы, такая бодрость во всех жилах, есть о чем покалякать, что рассказать… И чем дальше, тем хуже.
К Новому
году и говорить-то никому уж не хочется друг с другом; а
к посту ходят, как мухи сонные. Так как же это Калакуцкий-то?
Он уже знал, что я беседовал с русской публикой об его романах, был также предупрежден и насчет деловой цели моего визита. Эту часть разговора мы вели без всяких околичностей. Гонкур, действительно, приступил
к новому беллетристическому произведению; но не мог еще даже приблизительно сказать, когда он его окончит. Такие люди, как этот художник-романист, пишут не по нужде, а для своего удовольствия. Очень может быть, что он проработает над новым романом два-три
года.
К замыслу романа мы еще
вернемся.
Все
лето 1880
года Гончаров чувствовал себя прекрасно, был чрезвычайно общителен, приглашал нас и
к себе завтракать в мезонин той дачки, где он жил.
Вернувшись в Петербург, он продолжал свои беседы в нескольких письмах, которые я получил от него в Москве. Хотя в них не было ничего сколько-нибудь щекотливого для его памяти, а, напротив, много доказательств того, как он симпатично и даровито писал письма более интимного характера, я воздержусь от напечатания их в этом очерке.
То, что он давно уже не был у Лосевых, камнем лежало у него на совести. И, походив по комнате, подумав, он сделал над собой усилие и решил поехать
к ним дня на три, отбыть эту повинность и потом быть свободным и покойным по крайней мере до будущего
лета. И, собираясь после завтрака на Брестский вокзал, он сказал прислуге, что
вернется через три дня.
Да, сомневаться больше нечего! Она знает, с чем он"подъезжал"
к мужу сестры ее. Это неизящное слово"подъезжал"употребила она сейчас, когда записывала в дневник, — она ведет его с прошлого
года, — итоги своего супружества. Он
вернется из Петербурга готовым и не на такие сделки.
Бледный, как полотно, с выступающими лишь по временам, видимо от внутреннего волнения, красными пятнами на лице, с блуждающим, почти безумным взором
вернулся к себе домой, после полудня 4 февраля 1565
года, князь Василий Прозоровский.
— Что за мысли, моя дорогая, ты знаешь, что я с корнем вырвал это мое мимолетное прошлое и
вернулся к тебе тем же верным и любящим, как в первые
годы нашего супружества… Этот человек… его смерть… всколыхнула лишь то, что умерло ранее не только чем он, но и чем она…
Он
вернулся оттуда в 1736
году, поступил в Академию наук и пристроился
к Артемию Петровичу Волынскому, который никогда, по свидетельству Гельбига, не покровительствовал невежеству.
— Повторяю вам, что он с восторгом откроет вам свои объятия и благословит вас… и день, когда вы
вернетесь… Он выгнал вас под влиянием вспышки своего необузданного характера… и столько
лет страдает из-за этого… Простите ему. Он ведь молился на вас, он думал, что любовь
к вам умерла, а она никогда не покидала его сердце. Разве может в сердце отца погаснуть любовь
к его детищу? Никогда!
"Соскучился я о тебе, друг мой Машенька. Надо наконец
вернуться на лоно отечества. Съезжу только
к своим глупым, но добрым немцам, а там, если что-нибудь особенное не задержит,
к новому
году жди меня".
Летом его было меньше, многие только что
вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья
к серьезной работе.
„Особа“ милостиво приняла ее услуги, взяла деньги, а вексель был выдан ее доверенным лицом, причем, Мавра Сергеевна, убежденная доводами Талицкого, согласилась приписать очень значительную сумму процентов за
год, на какой срок было выдано заемное письмо
к сумме последнего, и торжествующая удачной аферой, лицезрением и милостивым обращением „особы“,
вернулась домой.
Вернемся же, читатель,
к этим друзьям, расхаживавшим обнявшись по дворцовому двору в июльский вечер 1569
года.
Прошел
год. Предчувствия девочки оправдались, мать не
вернулась за нею и она осталась жить в доме Афанасия Афанасьевича Горбачева. Агафья Тихонова привязалась
к ней, как родная мать, особенно после смерти своего мужа, случившейся через несколько месяцев после появления в доме Горбачева Аленушки.
Лет за десять до своей кончины, он однажды,
вернувшись со своей обычной послеобеденной прогулки,
к великому изумлению своих дочерей, привел с собою трехлетнюю девочку, со страхом державшуюся за огромную ручищу Спиридона Анисимовича.
Летом еще в 1809
году, Пьер
вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухов успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали
к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что-то скрывает и готовит.
Петр Петрович Стрижин, племянник полковницы Ивановой, тот самый, у которого в прошлом
году украли новые калоши,
вернулся с крестин ровно в два часа ночи. Чтобы не разбудить своих, он осторожно разделся в передней, на цыпочках, чуть дыша, пробрался
к себе в спальню и, не зажигая огня, стал готовиться ко сну.
— В тысяча восемьсот девятнадцатом
году он был прапорщиком Семеновского полка и был послан за границу с депешами
к герцогу З. Потом он
вернулся и в двадцать четвертом
году был принят в первую масонскую ложу.
Она, видимо, забыла свои
годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она
вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.